подписка: Посты | Комментарии

Последний из могикан

Комментарии выключены

Интервью с Наумом Олевым

…Я подарил Олеву одну из своих картин.  Проходит некоторое время, много времени. Я про ту картину и думать забыл. А  Наум мне дает кучу денег. «Что? Как? Откуда?»

 «Я, -говорит, -ту картину продал. На, забери гонорар». Вы можете себе такого галериста представить?

 

Напроситься на интервью было не просто. Ну, не то, чтобы напроситься. Оказаться  рядом по производственной необходимости может каждый с каждый. Пересечь границу некоего очерченного радиуса, попасть в зону допустимости вопросов – сложнее.

- Я не люблю людей. Я никогда не стану расхаживать мимо картин, объясняя посетителям «в какой манере работает художник Крылов». Крылов всегда работает в манере Крылова. И точка. И помещение, в котором будет стоять охранник с автоматом и сидеть бабушка – искусствовед с вязаньем, мне не нужно. Галерея –это я. Пока жив я –будет жива галерея.

…Никогда не угадаешь, какие сюрпризы таит в себе Город. Так и на этот раз произошло. Самый центр. Нарядные дома, в свою бытность, называвшиеся ЦКовскими. Ан-нет. Ныряешь за угол, и оказываешься  на даче. Во дворе мангал. Сирень раскидывает гроздья у крыльца. А скрипучих качелей не слышно только потому, что дети выросли.

Сидим на веранде. И говорить –то по большому счету не о чем. И не за чем. Всё ведь и так ясно. Питер выплясывает Святого Витта в свое 300 – летие. А мы в центре Москвы. На даче. Здесь все рукотворно. Нет случайных вещей. Нет предметов неодушествленных.

- Весь дизайн дома мой, от мебели до всяких мелочей. За деньги я бы не стал работать. Мне нужно сесть посреди пустого дома и почувствовать, каким он может быть. А рисовать картинки и чертежи, потом попросить за это много денег, потом контролировать рабочих, все эти понты – они не мои. Кстати, эта закуска, девочки, называется «Николашка». Говорят, так закусывал Николай. Угощайтесь. Это я еще в детстве у друзей своего папы подсмотрел.

И на столе, расписанном фруктами и цветами, сквозь которые смотрят полосы деревянных волокон, появляются желтые окружности лимона с коричневой сердцевиной. Это молотый кофе. Кофе здесь бывает только настоящий. Растворимого кофе в этой части Вселенной не бывает. И слава Богу. Потому и вкусно.

И вопросы, которые позволительно задавать вкупе с лимонами, тоже не входят в разряд обычных. Вот спросить Олева про творческие планы – верх неприличия. А поинтересоваться, является ли он сумасшедшим, – самое то. Место обязывает.

– Нет. Я более чем нормальный человек. Я приземленный тип.

Это правда? – мы обращаемся к Музе.

Юная дева держит в руках чашку тончайшего фарфора, наполненную живительной влагой. Чашка периодически вздрагивает в руках от кашля. Олев готовит и подает всё сам, потому что «женщин использует по назначению: для любви и восхищения».

– Да-да. Он абсолютно нормальный и циничный. Цинизм ведь бывает разный. У сумасшедших он – один, как форма сумасшествия, у нормальных – другой. Только вы меня не спрашивайте, вы ведь сами должны понять, какой Он.

– По крайней мере, от многих галеристов я отличаюсь полностью, потому что они живут в мире вымышленном. А если вы спросите меня, я отвечу правду. Я с трудом зарабатываю на хлеб. Я расплачиваюсь с художниками раньше, чем получаю деньги. И это будет правдой. Я мог бы вам сказать, что у меня лучшая галерея в России. Только зачем? Пусть про меня другие скажут.

– А почему Вы платите художникам раньше?

– Да потому что им есть надо, деточка.

– Или Вы так уверены в них?

– Они продают меня рано или поздно. Они становятся не довольны продажами, забывая о том, что картинки, которые раньше еле-еле продавались по 500 $, теперь продаются по 4 000. Становясь знаменитыми и популярными, 99,9% из них забывают об этом. У нас ведь нет закона как на Западе, в рамках которого я их сажаю на Договор, и им некуда деваться от галериста, которых их вырастил. Вот и вся история.

Но ведь для того, чтобы «раскрутить» художника нужно еще немало денег в это вложить?

– Да я же занимаюсь этим с 1989 года только как «Zero». Но на самом деле с 84 года. У меня гигантский опыт в этом деле. Я их выбираю, когда о них еще никто не знает. Потом они становятся знаменитыми. И некоторые постепенно деградируют. И перестают работать. На этом мы прекращаем сотрудничество.

Вы перестаете работать с художником только, если он начинает деградировать? То есть каких-то обид на почве личных отношений не возникает?

– Нет, у нас ведь начинаются в процессе работы родственные отношения. Мы, к сожалению, привязываемся друг к другу.

Вы не пишите? Жалко. Я сейчас рассказываю важные вещи, которые, может, больше и рассказывать-то  не стану.

Так вот. Была в Москве такая галерея «Арт –модерн». Может, Вы о ней слышали. Это была лучшая из галерей в городе. И лучшая она была не потому, что я был одним из учредителей. Я ушел из неё сразу же. Художник, который ее организовал, болел всеми болезнями перестроечного времени. Он брал гигантские кредиты. И ему давали. У него была бездна обаяния. Вот такая вот борода, он был всегда с огромным тяжеленным портфелем из-за травмы позвоночника, и почти всегда пьян, как настоящий художник. Замечательный человек. Его убили, в конце концов. Так вот, на Ордынке была заброшенная церковь. Сейчас, кстати, она действующая. До того там, как и положено, был клуб Авто-ремонтного завода. Мы восстановили, отремонтировали здание. Три этажа. Мы выставляли прекрасных художников. Но я сказал ему: « Жора. У тебя нет ничего, ты ничего не теряешь. У меня семья, квартира в центре города, машина. Я обеспеченный человек. Я не могу играть в эти игры. Художников нельзя любить. Они – предатели». И я ушел. Мы остались с Жорой в прекрасных отношениях. И потом, лет через пять, он приходил ко мне и говорил: «Знаешь, ты был прав. Художников нельзя любить!»  «Нет, – отвечал я ему, – Ты был прав. Их не возможно не любить!».

А с чего Вам вообще пришло в голову стать галеристом?

– С голоду. Поэты, как и профессура, девочки, в советские времена были богатыми людьми. А я ведь был довольно известным поэтом. И неплохо жил. Это потом кончились заказы на песни оленеводов Крайнего Севера, и нужно было с этим что-то делать. А поскольку я хоть и был поэтом, но крутился всегда в кампании художественников. Это связано было связано с тем, что я не люблю литераторов. Условно.

Слушать чушь, которую несут художники, мне было всегда интереснее, нежели слушать чушь, которую несут собратья по перу. Моими друзьями всегда были художники. И благодаря этому я всегда могу отличить Сезанна от Пуссена, а Тарзана от Джемми, а масло от пастели. И исторически так получилось, что у меня была своя коллекция. Что-то я покупал, что-то мне дарили. А когда началась голодуха, я был еще достаточно молодой человек. Тогда я устроился на работу в контору, которая называлась Совместное Предприятие. Моя должность была «Художественный руководитель». Что входило в мои функции? Мы строили усадьбу в Царицыно. Может быть, когда-нибудь бывая там, Вы были в восстановленной усадьбе, набитой антикварной мебелью. Там были и ресторан, и кафе, и конюшни. Была и галерея, которую, конечно, ресторан впоследствии и занял. Это и было моим художественным руководством. Ресторан приносил прибыли много больше, чем галерея. И был куда выгоднее. После этого я ушел на собственные харчи, но началось все как раз с этого. И теперь меня это кормит много лет. Сейчас я Вас расскажу замечательную историю. На одной из выставок ко мне подходит очень милый человек. Говорит:

– Здравствуйте, коллега. Я тоже галерист. Правда, бывший.

– От чего же бывший?

– Да я разорился.

– Очень жаль. Печальная история. Типичная история.

На следующий день он снова приходит. И приносит мне в подарок книгу. Я, – говорит, преподаю в институте Культуры.

– А что преподаете?

– Галерейный бизнес. Книга по методике.

Ну, поскольку я не преподаю в Институте Культуры, я не разорился. И я не авторитет. А он имеет богатый опыт. И может учить других, как разоряться.

Мой успех, бывший успех, сумасшедший успех, был основан на том, что я –представитель буржуазии. Редкого класса тогда еще, потому что поэты –песенники, как и композиторы –песенники были богатыми людьми. Наши квартиры были обставлены антиквариатом, а жен мы меняли так, как сейчас меняют автомобили. Понимаете? И тогда я очень хорошо почувствовал настроение возникающего класса. И мне интересно было иметь коммерческую галерею, а не творческую. Трагедия всех искусствоведов заключается в том, что они пытаются продавать то, что им нравится. Мне может быть и понравится какой-либо художник. Но если он я не почувствую, что он может продаваться, я не стану им заниматься. Я нашел нишу буржуазного искусства. Я к «Fine art» никакого отношения не имею. К сожалению. У меня нет спонсоров. Мне никогда никто ни копейки не давал, и я не могу себе позволить заниматься некоммерческим искусством. У меня всё должно быть гладко, красиво, комфортно, «эстетно», с точки зрения нувориша. Теперь мои покупатели все на «Сотбисе» берут. Поэтому мои дела идут несколько хуже. Ждем, пока подрастет средний класс. Убедительно рассказал? А с художником А., например,  я работал, потому что у него всё гладко, чистенько. Никаких своих убогих мыслей он не хотел изобразить на холсте, никакого детства, проведенного в подвале. И то, что его била мама, и то, что он не доедал, нет ничего того, что мы видим на холстах гениальных художников. Но мне этого видеть не хочется. И моим покупателям тоже. Потому что мы сами из такой же помойки вылезли, и вспоминать о ней не хотим.  И я был тогда на рынке один.  Потому что все остальные пытались совместить гениальность художника и свою интуицию. Время Ван Гогов, ребята, прошло!

Не хотите ли еще чаю?

Скажите Наум Миронович, ну почему же сейчас, обустраивая особняк, люди влегкую покупают торшер за тысячи долларов, но на стенку максимум что повесят, так это постер из «Икеа»? Есть ли вообще перспектива у галерейного бизнеса?

– Есть, есть, девочки. Нужно подождать. И через некоторое время проявится чувство стадности. «Я, Мань, такую же хочу!». Пока покупают подлинники не многие, но очень скоро подтянутся и остальные. Хотя я прекрасно понимаю, что Вы имеете в виду. Купить итальянский ширпотреб за десятки тысяч, они могут. А скульптуру нашего отечественного автора за треху – ни в жизнь. Это еще остатки провинциального синдрома в погоне за джинсами. Ну, что, Вы все свои вопросы задали?

А что, мы уже так надоели?

– Да нет. Я беспокоюсь, что мы сидим, мило беседуем, Вы в конце в концов уйдете, а может чего-то важного я вас не сказал… Бывает такое интервью, когда журналист заготовил вопросы, обсудил их заранее с секретариатом выбранного персонажа. Потом и интервью происходит. Приходят девочки с первого курса журфака, и спрашиваю меня про творческие планы. Или про то, какие еще я песни написал, кроме песни «Татьян день». Ну не помню я, что написал. Вы на моих песнях выросли, вы и помните!

…Ну что этот мальчик вокруг моей машины ходит? Нет, вы посмотрите, он уже третий круг наматывает! Пусть идет в школу. Будет учиться хорошо, откроет свою галерею и купит себе такую же!

Комментарии закрыты